3. Многое в летописях, как мы видели выше, было понято неверно из-за того, что понимали текст, исходя из норм современного языка, а старых норм просто не знали. Ведь культурные люди того времени часто изъяснялись по-французски лучше, чем по-русски. Учебников древнерусского или славянского языка не было. Каждый судил так, «как Бог на душу положит». Так что смысл летописей изменялся до неузнаваемости.
4. Нельзя было ограничиваться толкованием неясных, темных мест, исходя только из рассматриваемого отрывка. Надо было понимать его в свете предыдущего и последующего. Необходимо было логическое понимание времени, места, условий, событий. Словом, надо было быть русским историком. А их, таких историков, не было. Ученый немец представлялся прямо-таки олимпийцем, и на него смотрели чуть ли не с благоговением. О серьезной критике их не могло быть и речи: и некому было критиковать, и небезопасно было критиковать особ, находившихся под самым высоким покровительством, критика могла быть сочтена только «продерзостью».
5. Иностранные источники, содержавшие ценнейшие сведения о Руси, не были вовсе известны. А во многих из них находились как раз прямые указания на ложность норманской теории. Все это пришло после, когда теория была санкционирована и вошла в плоть и кровь всех культурных русских людей.
6. И это, может быть, главное: на историю давила политика – германскому влиянию в России было выгодно поддерживать в русских убеждение, что без варягов им не обойтись. Норманская теория считалась «благонамеренной», и всякий, выступавший против нее, подвергался сомнению в «благонадежности» и т.д. Защищать диссертацию на антинорманскую тему не было возможности: она непременно была бы провалена в совете профессоров. Чтобы нас не упрекали в пристрастности, приведем цитату из книги проф. Н. П. Загоскина «История права русского народа», (1899, 1, 336–338):
«Вплоть до второй половины текущего столетия учение норманской школы было господствующим и авторитет корифеев ее Шлёцера – со стороны немецких ученых, Карамзина – со стороны русских писателей представлялся настолько подавляющим, что поднимать голос против этого учения считалось дерзостью, признаком невежественности и отсутствия эрудиции, объявлялось почти святотатством. Насмешки и упреки в вандализме устремлялись на головы лиц, которые позволяли себе протестовать против учения норманизма. Это был какой-то научный террор, с которым было очень трудно бороться».
Не забудьте, что это было сказано в 1899 году, но оставалось в силе до 1917 года по крайней мере. И остается до сих пор в русском Зарубежье: во всяком случае, работы Вернадского, Ковалевского, Пушкарева, Сергеевского и т.д., которыми питаются зарубежные русские, не говоря уже о трудах Карамзина, Погодина, Соловьева, Платонова, Шахматова и др., но все они пропитаны насквозь норманским духом, т.е. пренебрежением к нашим предкам. Более того, весь Запад целиком стоит на норманской позиции и не может выставить ни одного имени антинорманиста, для Запада эта проблема не существует.
Правда, работы В.А. Рязановского, Н. Ильиной, Сергея Лесного и др. стали поперек течения этого потока мутной воды, но окончательного перелома еще нет: норманизм всосался в наших «патриотов», которые никак не могут расстаться с дорогим для них представлением, что предки наши были в IX веке дикарями и холуями германцев.
Да не подумают, что мало было антинорманистов (о них можно и должно написать целую книгу), что они руководствовались шовинистическими побуждениями, а научных оснований у них не было. Это не так, что доказывается примером небезызвестного историка Иловайского, по учебникам которого училась вся Россия. В учебниках он был норманистом. И доход от учебников ежегодно доставлял ему новый дом в Белокаменной. Но в ученых диспутах, в научных журналах как ученый он был ярым антинорманистом. В многочисленных научных статьях он опровергал совершенно норманскую теорию, ожесточенно боролся сам с собой, ибо выступал с пеной у рта против того, что он официально проповедовал.
Таковы были условия жизни, что антинорманизм никак не мог пробить себе пути вверх. Гедеонов, автор двухтомного исследования «Варяги и Русь», писал в 1876 году: «Неумолимое норманское вето тяготеет над разъяснением какого бы то ни было остатка нашей родной старины». И он добавляет: «Но кто же, какой Дарвин вдохнет жизнь в этого истукана с норманской головой и славянским туловищем?» Гедеонову была ясна вся нелепость Руси с норманской головой и славянским туловищем. Действительно, такое творение иначе, как истуканом, назвать нельзя. Однако шли годы, десятилетия, «а только воз и ныне там».
Многие культурные люди, конечно, понимали, что с норманской теорией что-то неладно. Тургенев это отразил в своем романе «Дым», написанном в 1857 году. Он вкладывает в уста своего героя Потугина следующее: «Немцы правильно развивались, – кричат славянофилы, – подавайте и нам правильное развитие! Да где же его взять, когда самый первый исторический поступок нашего племени – призвание к себе князей из-за моря – есть уже неправильность, ненормальность, которая повторяется на каждом из нас до сих пор. Каждый из нас, хоть раз в жизни, непременно чему-нибудь чужому, нерусскому сказал: иди владеть и княжить надо мною! Я, пожалуй, готов согласиться, что, вкладывая иностранную суть в собственное тело, мы никак не можем наверное знать наперед, что такое мы вкладываем: кусок хлеба или кусок яда?»
Мы видим, что еще в 1857 году даже самые образованные люди того времени совершенно «плавали» в варяжском вопросе. Нутром они понимали, что здесь что то не то, но преклонение перед авторитетами было столь велико, а привычка критической мысли не существовала, и поэтому мирились с нелепостью, даже чувствуя, что это нелепость. Многие, однако, понимали, в чем дело. Чернышевский видел в норманской теории «хлам, ничего не стоящий, ни к чему не годный». Добролюбов отзывался о главном защитнике норманизма Погодине как о человеке, который «победоносно почил на норманском вопросе», мешая «со вздором небылицы», и т.д.
Мало было, однако, высказывать критические мысли. Надо было доказать ложь норманской теории. А для этого не было сил. Сколько ни кричали антинорманисты, а учили-то норманскую теорию. И даже не заикались о существовании других теорий.
В справедливости норманской теории сомневались не только антинорманисты, но и сами норманисты все время искали каких-то подтверждений. М. П. Погодин, столп норманизма, приводил следующую цитату из Гельмольда: «Маркомашинами называются обыкновенно люди, отовсюду собранные, которые населяют марку. В Славянской земле много марок, из которых не последняя наша Вагирская провинция, имеющая мужей сильных и опытных в битвах, как из Датчан, так и из Славян». Добавим, кстати, что эти объединенные шайки из датчан и славян, шайки варягов, нападали на Англию и требовали буквально «дани» (слово русское). Приведя цитату из Гельмольда, Погодин добавляет: «Чуть ли не в этом месте Гельмольда, сказал я еще в 1846 году, и чуть ли не в этом углу Варяжского моря заключается ключ к тайне происхождения варягов и Руси. Здесь соединяются вместе и Славяне, и Норманы, и Вагрьг, и Датчане, и Варяги, и Риустри, и Россенгау. Если бы, кажется, одно слово сорвалось еще с языка у Гельмольда, то все бы нам стало ясно, но, вероятно, этого слова он не знал». Из сказанного видно, как близко, на волосок, стоял Погодин от настоящего решения и как он понимал, что норманская теория – это еще не решение всей проблемы. Сомнение все время грызло его, и он искал какого-то ключа от тайны. Он лишь временно удовлетворялся норманской теорией. Но в то же время искал и другие решения. Приходится удивляться, как тонко он угадал «верхним чутьем» место, где завязалась загадка Руси. Он знал, где заключается разгадка, но не имел документа, который это доказал бы. Будь у него в руках «Житие» Отгона Бамбергского, мы уже 100 лет назад отбросили бы норманскую теорию.
Не без значения и то, что некоторые западные писатели еще столетия тому назад были антинорманистами. В 1613 году некто Клод Дюре издал в Кельне книгу об истории языков. В настоящий момент у нас нет под руками этой книги. Но есть выписка из нее, сделанная Штраленбергом в 1736 году: «Клод Дюре говорит не без основания, что варяги, от которых происходил Рюрик, были вандалы, называемые другими “вендами”». Таким образом, еще в 1613 году для некоторых иностранцев нелепость норманской теории была ясна, и они считали, что призванные варяги были славянами. Герберштейн после подробного рассмотрения вопроса о призвании варягов приходит к такому заключению: «На основании всего этого, мне кажется, руссы скорее всего призвали к себе князей из варягов или вагров, чем бы передали власть чужестранцам, которые были чужды и их религии, и обычаям, и языку».